‘Гастон Леру’

Есть особые книги — те, которые можно вертеть как угодно, не боясь зайти слишком далеко. Те, на которые, как на скелет, можно нарастить жилы и мясо и действительно наделить плотью довольно сухой и схематичный сюжет. Такие произведения живут вечно, как сказки и легенды, потому что передаются из уст в уста, кочуют от трактовки к трактовке, живут на кинопленке и на сцене. И в музыке, конечно.
В экранизации Дуайта Х. Литтла был такой мотив: музыкальное сочинение как формула, как тайное имя, как секрет вечности и как ядро души. Пока жива его музыка, жив и Призрак, а как можно убить то, чего на свете не существует вовсе? Две вещи вечны — музыка и миф, а когда музыка и есть миф...

Впрочем, всё это в той или иной мере сохранилось и в виденных мною трактовках. У Леру я нашла для себя одно близкое, что оказалось только книжным — сказки.
Первую из них в воспоминаниях Рауля рассказывает отец Кристины:

Маленькая Лотта думала обо всем и ни о чем. Она парила в золотых лучах солнца, как птица, с венком из цветов на белокурых локонах. Душа девочки была такой же чистой и голубой, как ее глаза. Она нежно любила свою мать и была верна своей кукле. Лотта тщательно следила за своей одеждой, красными туфельками и скрипкой, но больше всего на свете ей нравилось слушать перед сном Ангела музыки…

...и взгляд тут же цепляется за красные туфельки.
Красный цвет в книге вполне очевидно играет особую роль: достаточно одной Красной смерти, позаимствованной у По. А ведь буквально в соседнем абзаце упоминался и Андерсен, к красным туфелькам имеющий непосредственное отношение.

Есть у сказочника такая история — «Красные башмачки». По сути, это просто авторский вариант народной сказки, который прошел цензуру и приобрел налет христианской морали. Другую версию можно найти, например, здесь, сразу после вступления.
В двух словах: девочке купили красные башмачки, и она так не могла на них налюбоваться, что даже надела в церковь и всю службу была занята только ими. Когда один из прохожих похвалил башмачки, ноги девочки сами собой пустились в пляс: «Так она плясала, плясала, плясала — по холмам и долинам, в дождь и в снег, ночью, на восходе и в сумерках. Только танец ее был нехорош — то был ужасный танец, и не было ей ни покоя, ни передышки».
Чтобы избавиться от наказания, девочка попросила палача отрубить ей ноги, что палач и сделал. «А красные башмачки вместе с обрубками ног пошли плясать дальше – через лес, через холм – и скрылись из вида».

Историю эту в своем мюзикле использовал Михаэль Кунце: в первом акте Tanz der Vampire (русская постановка сейчас идет в петербургском Музкоме) есть ария Die roten Stiefel, «Красные сапожки». Там девочка Сара получает от вампира фон Кролока подарок, который с учетом сюжета сказки производит совсем иное впечатление, нежели просто знак внимания.
Девочка Кристина, отождествляющая себя с юной Лоттой, попадает в ту же ловушку. Призрак дарит ей голос, но выпивает взамен всю душу.

У Майринка в Ангеле Западного окна (который, по слухам, вдохновлял Булгакова, когда тот писал «Мастера и Маргариту») был очень красивый образ — ангел-эхо; сумма всех вопросов и знаний. Ангел музыки суть то же эхо: когда Кристина слышит его божественный голос, она слышит отзвук себя самой. Она та, кто Призрака породил, и та, кто его убил, лишив возможности отвечать музыкой на музыку.

Это не единственная сказка в романе. Уже оказавшись во власти Призрака, Кристина сжигает его маску, как Иван Царевич сжигал шкурку Царевны-лягушки, а почти в самом конце Призрак сам же сравнивает себя с Синей бородой. И разумеется, есть еще одна, в тексте не звучащая, но очевидная: Красавица и Чудовище.
Дева и Дракон. Эго и Тень. Аверс и реверс. Две стороны единого целого.

Они, как бусины, нанизываются на нитку, которую каждый волен продолжить сам.
Или не продолжать. По крайней мере, во мне что-то противится детальному анализу: такое ощущение, будто разложив по косточкам, непременно что-то потеряешь.