Повести

Пусть это тебя не разрывает. Я никогда ничьей и не буду. Твоя.

Моя рецензия на Раковый корпус сопровождается огромным трепетом. Перечитывать самую любимую книгу спустя 5 лет я тоже бралась со схожим волнением, мне минутами казалось, что при повторном прочтении я растеряю то тепло и нежность, которые мне тогда так запомнились.
Но я полюбила еще больше, и теперь в этой любви невозможно сомневаться.

У меня к Раковому корпусу отношение очень личное, поэтому и рецензия не получится рецензией в объективном понимании этого слова. Скорее, выражение моего безумного чувства к любимому мужскому литературному герою Олегу Костоглотову, ведь роман я воспринимаю сквозь призму именно его ощущений, волнений, переживаний и фраз. От этого и такая огромная необъяснимая любовь к очень тяжелой и надрывной книге. Никто из моих друзей так и не прочитал ее, хотя некоторые начинали и не выдерживали. Я их понимаю, потому что помню, как тяжело мне было ее читать в первый раз, но невозможно было выпустить книгу из своих рук.

Мне всегда казалось, что Раковый корпус стоит особняком от остальных книг Солженицына. Да не выходят в этой книге на первый план его политические убеждения! Он о людях написал, об их судьбах, чувствах и боли намного больше, чем о политических перипетиях. О политике он писал в остальных произведениях, а здесь, скорее, собственная история, о которой он всегда молчал, но которую, видимо, ему так хотелось рассказать. Я натолкнулась недавно на достаточно подробное описание болезни Солженицына, и ведь лечился он точно так же как Костоглотов, и значит, это исповедь, завуалированный разговор по душам.

Вернувшись после стольких лет к Раковому корпусу я поняла, что действительно ни одна книга после, даже самая гениальная, не заменила мне олегового мира. Я всегда называла Костоглотова усовершенствованным Гарри Галлером, так странно. Это ведь схожий типаж, только вот Олег получился целостней и мужественней, что и подтверждается концовкой.
И вот в наивно счастливом и безоблачно весеннем последнем взгляде Олега на мир я остаюсь еще надолго блуждать под Четвертую симфонию Чайковского и цветущий розовый урюк.