‘повести о любви’

Вот ползал по тексту, чтобы опровергнуть слова о непероводимости повести. Но нет, это действительно так.

Это не поток мысли, это поток языка, с которым Владимир Николаев обращается как фокусник, у которого из цилиндра может выглядывать кролик, вылетать голуби, выползать связанные друг с другом носовые платки. Это зрелище языка. Это высший пилотаж, владения русским языком!

Видывал я виртуозов, выделывавших со словами чудеса (в основном среди поэтов), однако у Владимира это просто тропики русского языка, где из мелких зёрнышек вырастают огромные горчичные деревья, их обвивают лианы, а по лианам ползают неотличимые от них змеи. Язык – как эхо языка. Переливается, одни слова переходят в другие. Привычные идиомы через слова соединяются с новыми смыслами. Ну, вот, у него девушка неодобрительно возводит глаза в степень, например. Или вот «Час полон на половину… и скоро он наполнится. И час дня, тоже часть дня: почти половина».Нет, цитировать – только портить, всё может показаться мелким или неполным.

Я видел, как на своей странице Владимир Николаев вбросил кусочек своего зачина, в котором утверждал, что женщиной в сексе движет только великий инстинкт деторождения, и что это единственная её радость, а сам процесс – труд ради этой радости и ничего более. Как же на него в комментах набросились барышни, защищавшие своё право на оргазм! И после этого абзаца, который я мудро цитировать не буду :) , никто из них дальше читать не станет, хотя там как раз эротика и страсть, и великое гульбище совокупляющихся и рождающих нечто новое слов. Да и мудрый издатель, зная, что главные читатели всего, что главные потребители культуры вообще – женщины, тоже дальше читать не будет.

Стоп. А о чём же книга? О любви? Или о блуждании мысли? Или о философии? Или о походах за правдой? Или о футболе, (Николаев сумел воспеть игру так, что мне самому скорбно стало, что не футболист)? Или о деньгах?

В этом прорастании слов из слов, открывается человек, открываются другие люди. Я подумал: стал бы читать эту повесть Пушкин? Открой он книжку посредине, наверняка не смог бы оторваться из-за весёлого любопытства: что ещё этот господин может выудить из языка? А Гоголь стал бы читать? Пожалуй. Длинные переезды в кибитках или каретах, отсутствие интернета и радио заставили бы Гоголя преодолеть линию зачина, линию прибоя, сбивающего с ног. А оказавшись на большой воде, Гоголь бы взахлёб проглотил повесть, морщась иногда, но боясь пропустить нечто и читая всё подряд. Кто ещё? Серебряный век. Конечно, звукопись и цветопись Хлебникова – он бы оценил. Он и сам писал: «Моё мнение о стихах сводится к напоминанию о родстве стиха и стихии». И здесь то же родство.И когда в конце повествования Владимир вдруг признаётся в любви к тишине, это неожиданно примиряет все составляющие повести, выросшей из самой себя.

Да, я считаю, что повесть нуждается в редактировании, возможно, в перемещении каких-то кусков. Однако не знаю, улучшит ли это впечатление от повести. Помните, в «Женитьбе» у Гоголя: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколь-нибудь развязанности, какая у Балтазара Балтазаровича, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича»…