‘превратности судьбы’

«Я был убит когда-то вами,
Но наконец-то воскрешен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!»
(Вольное изложение стихотворения И.В. Северянина «Эпилог»)

Для начала – привет Коупленду. Принадлежность Водолазкина к Поколению Х сказалась на главном герое «Авиатора» – в основном своем качестве схожем с протагонистом «Уцелевшего» Паланика. Авторское патологическое чувство отчужденности от современного мира отражено в героях, которых общество воспринимает не в качестве индивидуальностей, а как уникальные экспонаты. Помимо болезненного вопроса о «субъектах-объектах», произведения сближает и сквозной образ самолета – только в «Уцелевшем» герой на протяжении всего романа находится в нем, а в «Авиаторе» стремится в него попасть.

«Авиатор» – это, в первую очередь, книга о возвращении. И одновременно о невозможности такового. Человек, у которого выдернули из жизни несколько десятилетий, отчаянно пытается вернуться к самому себе, к своей стране, к человечеству, в конце концов. Становится очевидным, что ценна не столько жизнь, сколько ее содержимое – читай: прошлое. Если на Соловках судьбу героя просто коверкали, то в лаборатории забрали большую ее часть. Выжил бы он после полного срока каторги? Несомненно. После эксперимента у него не оставалось шансов – вызванный резонанс был слишком велик. Предприятие с самого начала имело потенциальную катастрофичность – оно бросало вызов как человеческой жизни с ее неприкосновенностью и независимостью, так и всему бытию в целом: его времени, истории, всем законам вместе взятым; категорический императив не объясняет, почему так делать не стоит, – но одно его существование говорит об этом достаточно ясно.

Центральный символ романа, «авиатор», усердно разрабатывается автором через каждые две страницы. Если вкратце: герой, не имеющий возможности влиться в поток нового для него времени, невольно смотрит на все со стороны и даже более того – с высоты, недоступной никому, кроме авиаторов: оттого и очевидная параллель. Он видит беспрестанное копошение нынешнего человечества, видит, что все значимое в нем ничтожно – именно поэтому ничтожное становится для него значимым.

Мелкие подробности быта, детали его прошлого, отголоски мыслей и чувств – вот что герой ставит во главу угла. Большую часть романа он, говоря словами Есенина, «ловит сердцем тень былого». Он верит в высшую справедливость и приоритет личной истории над мировой, всеми силами сопротивляется иррациональностям современного мира – его трагедия не только подлинна, но и масштабна. Жестокая ирония жизни преследует его до самого конца: в финале герой лицом к лицу сталкивается с ее чисто физической грубой сущностью.

К сожалению, сама книга в разы хуже того, о чем она написана. Две параллельные интриги ссыхаются одна быстрее другой: Платонов прошлого успевает проделать свой путь до роковой заморозки еще в первой части романа, любопытство к Платонову настоящего теряется практически сразу же – все 400 с лишним страниц он уныло плетется до развязки. Зачем условное перо Водолазкин во второй части романа вручает еще двум персонажам – загадка. Любящая, но откровенно глупая Настя и серый Гейгер Платонову, ясное дело, и в подметки не годятся. Самый большой недостаток произведения – переливающиеся через край умствования, местами кажущиеся просто излишними, а местами (страшно сказать!) – дешевыми.

Ошибка Водолазкина в том, что он написал «Лавра» до «Авиатора». Или в том, что он вообще пытается после «Лавра» что-то писать. Будет неправ тот, кто назовет «Авиатора» проходным романом. Соврет и тот, кто заикнется о его изумительности. Как быть с такой книгой? Ответом может послужить известная сталинская формулировка приказа касательно Осипа Мандельштама: «Изолировать, но сохранить».