‘сатира’

Известно, что «Похвала глупости», задуманная во время скучной поездки в Англию и написанная в доме Томаса Мора, считалась Эразмом Роттердамским шуткой, «ораторской безделкой». Молодой Мор почитался своим другом одним из самых талантливых современников, хотя до выхода прославившей его «Утопии» оставалось ещё 7 лет. Мог ли Эразм вообразить тогда, что самого его прославит именно этот небольшой сатирический панегирик вечной людской спутнице? Едва ли. Однако невероятно успешная издательская судьба «Похвалы» говорит нам, что и современники, и интеллектуалы последующих времён видели в этой «игре ума» нечто большее, чем социальную сатиру или даже нравственное обличение.

Впрочем, социальная сатира в «Похвале глупости» присутствует. Длинной вереницей тянутся перед нами современные Эразму европейцы всех сословий, полов и возрастов. И все они зачисляются Глупостью в свои если не почитатели, то последователи, стесняющиеся воздавать ей почести, но беспрестанно «правящие её обряд». Женщины и мужчины, влюблённые и поэты, земледельцы и горожане, пьяницы и аскеты, нищенствующие монахи и могущественные властители, учёные и богословы – все они уравниваются в своём подчинении Глупости, и никто не может сопротивляться её притязаниям на трон. Более того, по мнению её самой, именно подчинением они обеспечивают себе способность быть счастливыми.

«Однако я уже предвижу, что со мной заспорят философы. «Подчиняться Глупости, – скажут они, – заблуждаться, обманываться, коснеть в невежестве – всё это и значит быть несчастным». Нет, это значит быть человеком». Так возражает Глупость философам, и, как это ни парадоксально, в этом пункте за её голосом явственно слышится голос Эразма, великого гуманиста эпохи Возрождения. Да, не всё в речах Глупости нужно воспринимать с «обратным знаком», часто она проговаривает то, с чем солидарен и сам роттердамец, осмотрительно прикрывающий маской безумия иные свои радикальные воззрения. Но ясно, что именно здесь эразмовское сокровенно-личное – гуманистический пафос книги, т.е. реабилитация человеческого, того, что теоцентричному сознанию Средневековья казалось отделяющим творение от абсолютно разумного творца.

Человек таков, такова его природа, говорит Эразм, и в этом пункте заглядывает вперёд, в недавно народившиеся, ещё несмелые антропоцентрические представления. Он делает глупость атрибутом чувственного, сугубо материального аспекта человечности, проявляющегося всякий раз, когда человек ослабляет контроль разума. Растворение в тенетах чувственности, потворство инстинктивному поведению в противовес изобретённым разумом ограничениям открывает дорогу счастью с её простотой и непосредственностью. И в этом схожи все люди: реабилитируемое Эразмом чувственно-природное объединяет, а абстрактно-рациональное разъединяет.

Впрочем, не стоит считать нидерландского гуманиста поборником нигилизма и нравственного разложения. Дело в том, что во времена его интеллектуального становления, в эпоху «осени Средневековья», в европейском обществе чувствовалась усталость как от «вздорных теоретических хитросплетений» философов-схоластов, так и от выродившейся в мёртвый ритуал церковной обрядности. Философы слишком увлеклись порождением знания из самого себя, игнорируя его источник, в то время как упоминаемая Эразмом в качестве антитезы схоластике «подлинная наука» должна иметь исходными фактами природные явления. Церковники тоже погрешили против «источника», заменив мёртвым ритуалом живое богообщение, а «буквой» – «дух» христианства как религии любви и спасения. Именно эти две корпорации и стали главными мишенями обличений Глупости, и нигде за её голосом так явственно не слышится голос самого Эразма, как на этих пламенных страницах.

Протест висел в европейском воздухе начала XVI столетия, постепенно сгущаясь. Люди вдохнули свежего возрожденческого ветра, прочитали античных классиков, растревожились напряжённым религиозным чувством мистиков, наконец, перестали сочувствовать отвержению и шельмованию «природы» в себе и вокруг себя. Духовные запросы того времени уже не могли удовлетвориться высокоучёными рассуждениями типа «Может ли Бог превратиться в женщину, дьявола, осла, тыкву или камень? А если бы он действительно превратился в тыкву, могла ли бы эта тыква проповедовать, творить чудеса, принять крестную муку?» Все эти высмеиваемые Эразмом «крикливые скотисты, упорные оккамисты, непобедимые альбертисты и вся прочая софистическая рать» поселились в башне из слоновьей кости и к этому времени уже казались анахронизмом. Благодаря «магистральным дефинициям, конклюзиям, короллариям, очевидным и подразумеваемым пропозициям» и прочим «расчленениям и диковинным, только что придуманным словечкам» бог схоластов действительно превратился в «тыкву» – непосредственно не познаваемый предмет логических штудий. И всего через 8 лет после выхода «Похвалы Глупости» Мартин Лютер сформулирует свои знаменитые 95 тезисов. Начнётся Реформация.

Но что же произошло дальше? А дальше, в последующие десятилетия и века, станет всё более очевидным: общеевропейский культурный протест, этот «антитезис» по отношению к «тезису» средневековой культуры, не есть последняя остановка в движении духа. Начнутся многообразные синтезы. Взять, к примеру, реформацию, по выражению Вильгельма Виндельбанда, «дочь мистики»: «когда мистическая вера, вырастая в тиши монастырей, ворвалась, подобно всё уносящему урагану, в общественную жизнь, то казалось сначала, что она смоет и всю научную традицию схоластики». Сам Лютер «ожесточённо восставал против всяких попыток рассматривать содержание её как предмет философской науки». Однако как только возникла политическая потребность преобразовать новую живую веру в новую же церковную организацию, выяснилось, что без философски проработанной системы догматов совершенно не обойтись. Случилось примерно то же, что и с ранним христианством, выдвинувшим из своей среды мыслителей для синтеза веры с античной философской традицией. И вот уже сподвижник Лютера Филипп Меланхтон пишет: «Невозможно отказаться от Аристотеля». Конечно, нужен не схоластический аристотелизм – это «безбожное оружие папистов», – а чистый, вновь прочитанный.

А что же наука? Скоро станет понятным, что эмпирическое познание природы, которым так долго пренебрегали и которое так превознесли романтики «новой, подлинной науки», есть штука хотя и необходимая, но, всё же, недостаточная. Нужен ещё разум со всем своим логическим оснащением, инструментарий, позволяющий преобразовать факты в законы, а законы в картину мира. Столетие потребовалось, чтобы вырваться из обаятельных сетей воспетой Эразмом Глупости, проложившей разлом между чувственно-эмпирическим и рационально-логическим. В 1620 году выпускает свою знаменитую книгу эмпирист Фрэнсис Бэкон, и она пока спорит с Аристотелем, называясь «Новым Органоном» в противовес «Органону» прежнему, любимому схоластами. Но совсем немного времени останется до теоретического успеха рационализма, дедуктивизма, до реабилитации логики и признания факта, что операция над понятиями может быть источником нового знания и без обязательного обращения к грубой эмпирии.

Культурные синтезы европейского Нового времени вберут всё ценное, что выработалось в Средневековье, под которым Эразм неосознанно подводил черту своей едкой иронией. Правда, сохранится и многое из того, что он критиковал, ведь если Глупость – атрибут человеческой природы, она может лишь менять одежды, оставаясь при этом вечной людской спутницей.