‘Сербия’

«Для каждого слова есть свое перо. Например, слово «небо» пишут легким касанием летного пера взрослого ястреба, а «трава» – пером с брюшка скворца, «море» – пером альбатроса, некоторые книги написаны пером болтливой гаги, а чтобы описать ваш черный костюм, нужно писать с сильным нажимом пером из хвоста крупной галки».

У них что-то с головой, у этих сербов, совсем особенное, с сумасшедшинкой. Петрович лунный свет в рудниках разрабатывает и из смеха веревки вьет. У него дорога начинается в яви, продолжается во сне, а потом выскакивает в другой яви, лет так через семьсот. Звуки в его мире режут ножом, а затем собирают в короба, время меряют тоской и звонами. А чтобы вспомнить забытый сон, нужно встряхнуть ткань, сотканную из лунного света, что собрали в ту ночь, когда сон снился, он к тебе и вернется. Лунный свет только дорог, но для вещего сна ничего не жалко. Было бы время...

А время это и есть главное. Его если продашь, то назад уже не получишь, хоть самыми лучшими повестями будешь расплачиваться, теми, в которых концы всегда счастливые. Потому что даже счастье бессильно, когда время избыли до дна, а у сербов оно кончилось, сны с явью перепутались, и за все расплачиваться стали болью. Нет прошлого, нет будущего. Настоящего тоже нет. Замуровали и налепили на него фальшивые окна, декоративные, а правды в них не показывают – одна ложь утешительная, и та день ото дня тускнеет.

А ведь когда-то в Жиче, в архиепископском монастыре Святого Спаса, смотрели из кельи четыре окна никейской работы. Одно из них вид имело в близь дня сегодняшнего, другое – в даль дня сегодняшнего, а еще два были совсем особенные, «оба они были настолько же широки, насколько женщина в полдень боится одиночества, и настолько высоки, насколько женщина в полдень трепещет, ожидая встречи с любимым», и глядели они в прошлое и будущее.

Вот в одно из этих окон и увидел однажды архиепископ Сава войско болгар и куманов под предводительством «многострашного князя видинского Шишмана». Ой, не знаю я, в каких снах Петрович покупал такие были, и какими перьями эти слова выписывал, но стонет его повесть при виде того князя, как Див некогда стонал в лесах накануне битвы войска русского и половецкого, не раз мне «Слово о полку Игореве» вспоминалось, пока читала.

У сербов свои враги хрестоматийные были, и хоть история эта мне ничем не отзывается – все названия немы, все имена чужды, но как плетет автор строчку за строчкой, украшая узорами невиданными, что и не важно, было то когда или не было, лишь бы дальше слова свои пересыпал. Ведь история, она – что? Тень от слов, кем-то оброненных.

«Многие народы без следа исчезли не потому, что у них было слишком много врагов, а потому, что о них нечего было рассказать. На веки вечные умирает только тот, кого не поминают. А все остальные продолжают существовать так, как о них рассказывают».

Грустная книга, прекрасная и грустная, о странах, которых больше нет, о временах, проданных ни за грош, о людях потерявших свои повести, и о летописцах, латающих историю, чтобы существование не прекращалось.