‘внутренний мир человека’

Роман поделен на три части: первая и третья посвящены детским воспоминаниям главного героя, вторая - любви друга их дома, Шарля Свана, к даме полусвета Одетте Креси. Насколько мне понравились окаймляющие части, настолько же оставила в недоумении центральная. Я так и не поняла, зачем было на двести страниц в мельчайших подробностях расписывать душевные движения Свана, все его безразличие к Одетте, зарождение любви, дальнейшие муки, охлаждение и т.д. Сам подобный психологизм, несомненно, похвален, но, на мой вкус, в данном случае он был употреблен на не слишком достойную цель. Забивать гвозди микроскопом - вот это про "Любовь Свана". Впрочем, возможно, дело в том, что в целом Сван был мне безразличен, поэтому у меня и вызвало раздражение то, что мое драгоценное время тратят на "пустяки" и заставляют под увеличительным стеклом наблюдать за жизнью мошек, мне вовсе не интересных.
Совсем иное впечатление произвели воспоминания главного героя о своем детстве в Комбре (первая часть) и Париже (третья часть). По стилю они очень напомнили мне "Лето Господне" Шмелева, особенно тот отрывок, где автор вспоминает деревушку, в которой он проводил лето с родителями, церковь в ней, церковные праздники, белоснежный боярышник, нестерпимо пахший на алтаре... В некоторых местах Пруст по густоте текста, его визуальной выразительности сравнивается с Набоковым - и вот за эти места я его крепко полюбила, как люблю из благодарности многое, что доставляет мне удовольствие. В какой-то момент я просто отключила мысли и, отказавшись от бесполезной борьбы с грамматикой километровых (какой там Толстой...) предложений, поплыла по волнам тех образов, которые вызывал в моем воображении текст: витраж; проходящий сквозь него луч; крупные цветы боярышника; мокрая сирень; ограда парка Свана; чудесная девочка с рыжими волосами... Да, пожалуй, именно поэтому мне и осталась чуждой "Любовь Свана": в ней нет этих визуальных цепочек, в ней отсутствует описательность - и насколько же она при этом теряет в силе!
Помнится, когда Пруст принес в издательство только что оконченную рукопись первого тома, издатель пришел в восторг, но выдвинул условие: для публикации сократить роман вчетверо. Пруст наотрез отказался, издатель отказался его печатать. В конце концов текст увидел свет в первоначальной редакции и почти мгновенно принес автору известность.
Впоследствии, неизбежно спотыкаясь о расплывающиеся, как облако дыма, неохватные взглядом фразы, я вспоминала ту историю и ради забавы пыталась предположить, какие абзацы или же целые фрагменты можно изъять из книги, не повредив ее целостности. И не смогла. Изъять из нее хотя бы одну фразу - значит разрезать одну петлю посередине вязания. Казалось бы, всего одна маленькая петля, незначительная вплоть до невидимости, но ее разрушение влечет за собой неизбежную порчу всей вещи. Так же и с Прустом: его прелесть в его медлительности, ему некуда спешить, он дошел до кафе, чуть обогнав дождь, и теперь по крыше веранды барабанят капли, а он сидит в плетеном кресле, за маленьким круглым столиком с чашечкой горячего ароматного кофе, - и рассказывает свою историю. И торопить его - святотатство.