‘Женский исторический роман’

Куда целится в своей книге Марина Линник, стреляному книгочею ясно с первых глав. «Расплата за грехи», в первую очередь, приключенческий роман, во вторую – исторический. Совмещение этих жанров, в принципе, дело нехитрое: выбираешь насыщенный перипетиями период и пропускаешь жизнь героев через него, заставляя их близко соприкоснуться с теми процессами и персонами, которые определяли эпоху. Сложность состоит в том, чтобы заставить историю работать на развитие характеров, не искажая факты (или, по заветам Вальтера Скотта, искажая их незначительно). С этим г-жа Линник справляется 50/50. С одной стороны, история действительно движет повествованием:

революция заставляет отца Морин переселиться в портовый Дувр и заняться морской торговлей, что впоследствии обеспечивает им корабль для путешествия, а надвигающийся приход к власти короля-протестанта и угроза возможных гонений на католиков это путешествие провоцируют и т.д.,

– с другой стороны, история никак не затрагивает внутреннего мира героев.

Главная героиня становится и главной проблемой романа. Этому ангелическому типу с мотивацией стандартного приключенческого героя:

«враги сожгли родную хату, убили всю его семью»

– просто некуда развиваться. «Обворожительная внешность, изысканные манеры, необычайное остроумие и обаяние», а также дворянское происхождение – всё это героиня получает на старте. Это, конечно, наследие Грина, у которого герой тоже как бы вылуплялся из золотого яйца в достаточно условном мире кораблей и мореходов. Но скажем спасибо мастеру за то, что жизнь всё-таки учила его героев, превращая добросердечных от природы мечтателей, лишённых практических навыков, в настоящих морских волков, знающих цену мозолям на руках. Юность же героини г-жи Линник лишена конфликтов:

любящий отец не препятствует увлечениям дочери судоходством и даже готов смириться с мезальянсом (историки подсказывают, что даже между двумя дворянами могла быть разница, существенно препятствовавшая браку), она окружена заботливыми слугами и любящими родными (за вычетом матери, потеря которой не отражена никак), которые полностью сформировали её характер к началу основного действия: «Она сильная и мужественная! Этому учил ее отец, так о ней всегда говорил Вильям [при этом пять лет пансиона остаются белым пятном на карте взросления Морин]». Методы отцовского воспитания, в сущности, остаются для читателя загадкой: в течение книги он лишь снисходительно потворствует её желаниям. Каким образом этот ребёнок приобретает столь несгибаемый характер – нет ответа.

Психологизм романа официально умер. Этикет ситуации целиком диктует поведение героев, например, в диалоге встревоженной появлением в доме солдата дочери, спешащей к отцу, и её возлюбленного:

– «Морин, дорогая, ты меня вот так покинешь? – услышала она.

Девушка мгновенно остановилась. Обернувшись, она с нежностью посмотрела на молодого человека.

– Нет, Вильям, конечно нет. Пора подавать десерт, и я хочу удостовериться, что все в порядке.

– Не задерживайся, милая. Мне будет тебя не хватать.

– Обещаю. [Внимание, синтаксис!] Хотя тебе прекрасно известно, что где бы ты ни был, я всегда с тобой.

– Я знаю, милая Морин, и эти мысли согревают мое сердце в холода и придают уверенности во время бури.

– И так будет всегда, дорогой, – очаровательно улыбнувшись, проговорила девушка и послала своему возлюбленному воздушный поцелуй».

Последняя реплика и сопутствующий жест продиктованы не состоянием героини (встревоженный человек попытается как можно быстрее закончить незначительную беседу, даже с возлюбленным), а этикетной необходимостью идеальной невесты выразить идеальному жениху свои чувства в день их торжества (помолвки). В реалистическом повествовании это делает героя скорее мёртвым, чем живым.

Кстати о смерти. Позже, убитая горем, главная героиня вновь не лезет за словом в карман:

«– Вы слишком самоуверенны, милорд. Запомните: когда-нибудь вы будете стоять на этой палубе на коленях передо мной и умолять сжалиться и сохранить вам вашу никчемную жизнь. И вот тогда мы увидим, кто будет смеяться последним».

«– Запомните мои слова, лорд Кондрингтон. Бойтесь! Опасайтесь не мертвых соперников, а живых врагов! Небесная кара настигнет всех, кто неправедно живет на этой земле. Я верю в провидение и в справедливое возмездие. И клянусь памятью моего покойного отца – вы ответите за все!» – такое поведение типично для воина, чьи товарищи регулярно погибают в битвах и требуют отмщения и ритуальных речей, но не для молодой девушки, переживающей совершившееся на её глазах пять секунд назад убийство близкого человека.

Речь и поведение заставляет героев застыть в своих стереотипах: заботливого пожилого добряка, благородного и сильного возлюбленного, коварного и жестокого пирата. Притом герой обычно хорош или плох просто в силу выполняемой им функции: соперник герцога Батлера в любви Чарльз Кондрингтон – «жесткий, чрезмерно честолюбивый человек, готовый на все ради выгоды и карьеры» таков просто затем, чтобы быть «противоположностью лорда Батлера». Никакой предыстории, объясняющей «порочность» или «чистоту», или какое-либо иное качество хоть одного персонажа (за вычетом, впрочем, происхождения: от хороших людей в этом романе рождаются только хорошие люди), означает неумение автора выстроить характер в развитии.

В этом отношении последний упомянутый типаж особо интересен: это самый карикатурный книжный злодей в моём читательском опыте, наверное, с тех пор, как я сам выписал такого пёсьего сына в 15 лет (кстати, именно так я вычислил возраст автора в момент написания первой редакции романа). Существование такого командира, который расстреливает собственных офицеров без веского повода, велит казнить матросов-соотечественников, не имея на то никаких законных оснований, невероятно: в первой же стычке с пиратами он выхватил бы пулю от своих, а скорее всего, пошёл бы под суд раньше. Ну, и совершенно точно то, что никто не стал бы спасать его в момент опасности.

Помимо прочего, в тексте есть технические неточности, иногда нелепые:

в авторской речи употребляется слово «милорд» (вообще, форма обращения), пистолет, приставленный к голове боцмана, за один диалог превращается в мушкет, герцог Батлер неоправданно именуется титулами «сэр» и «лорд» и т.п.

Стремление вплести историю в ткань повествования в целом вызывает уважение и сочувствие, но часто автор искусственно прерывает повествование развёрнутыми историческими справками, как будто не доверяя способности читателя заглянуть в Википедию. Это вредит приключенческой составляющей, поскольку влияет на динамику действия: данные вставки часто идут вне прямой связи с действием или его героями. Лучшие фрагменты романа

поединок команды Стерлинга со штормом, утро казни пиратов, вся линия лорда Рочестера от этого избавлены.

Или, например, подобное:

«И конечно, в доме лорда Батлера танцевали вольту и гальярду – самые популярные танцы в Англии во второй половине XVII века».

Зачем, спрашивается, в разгар праздника, когда главная задача читателя – сжиться с героями, утратить пространственную и временную дистанцию между ними и собой, писатель влезает с выдержкой из учебника? Не лучше ли хотя бы двумя-тремя мазками описать эти танцы, указав на их характерные движения (например, подскоки и круговое движение партнёров в аллеманде, упомянутом ранее)?

В языке романа практически не за что зацепиться, он:

1. Насыщен штампами

сердце от горя одновременно «разрывается на тысячу мелких кусочков и готово выпрыгнуть наружу», «взоры пронзают насквозь», «голос действовал как успокоительный бальзам на ее истерзанную душу». «Верная роли гостеприимной хозяйки, Морин обходила всех прибывших, приветствуя их добрыми словами и милой искренней улыбкой» – так она всё-таки играла роль из чувства долга или была искренна?

,

2. Избыточен

«…становится уже прохладно. Вам надо возвращаться. Вы можете простудиться [мы поняли, на улице „прохладно“!], так как еще не привыкли к резким перепадам температур[заче-е-е-ем?]». «…душа его становилась ареной битвы двух демонов: алчности и похоти [И, казалось бы, всё предельно ясно в этих двух словах, но…]. С одной стороны, он прекрасно понимал, как много сулит такая выгодная во всех отношениях сделка, но, с другой стороны, отдавать кому-то такое сокровище было жалко». Для людей, впервые сталкивающихся с сексуальным насилием в художественном тексте, ситуация не яснее, чем у той границы, что я обозначил, а про то, что девушка – ценная рабыня, читателю уже известно. «Эдвард приобрел вкус к изящной словесности и риторике[это одно и то же]», «Кондрингтон запугал его, и он боится лично встретиться со мной. [И ещё раз о том, какой он плохой:] Такие люди, как вице-адмирал, беспринципны и ради своей выгоды готовы на все»

,

3. Обильно сдобрен бесцельными гиперболами

«всемогущее светило» – о Солнце: в чём его всемогущество и зачем оно повествованию – неясно, «Обида имеет большое влияние на женщину; большее, чем даже любовь, особенно если у нее благородное и гордое сердце» – философские рассуждения Морин посреди эмоционального взрыва.

4. Неряшлив с точки зрения речи: неуклюжие анафорические «ноканья»

«Но таким быстрым взлетом Эдвард нажил себе больше завистников и недругов, чем друзей. Но благодаря своей изворотливости…») с «даиканьями» («Да и, собственно, ей некуда было спешить. Да и зачем?»), неоправданные повторы даже не слов, а целых словосочетаний: «Лорд Батлер вкратце рассказал мне о твоих страхах и подозрениях. Почему ты все не рассказала мне с самого начала», плеоназмы: «В конечном итоге», нарушение лексической сочетаемости «Голова и разодранная одежда молодого человека были ЗАЛЯПАНЫ [так обычно говорят о скатерти, покрытой пятнами от вечернего ужина] кровью» – и проч.

Отельного упоминания заслуживает внутренний суфлёр, время от времени захватывающий контроль над телом героя и проговаривающий вслух, что именно он сказал или сделал не так (даже если это очевидно из эмоциональной реакции собеседников): «Это было так бестактно с моей стороны: напоминать вам о трагедии».

Я уже говорил, что предполагаемый возраст автора в момент замысла и осуществления этого романа – около 15 лет. Может, это и не так, но, развивая эту гипотезу, я подумал вот о чём: зачем мы воруем у нашей единожды проживаемой юности часы и дни, проводимые за тетрадью, пишущей машинкой или компьютером, у гуляний под луной или при ярком свете солнца (которое иногда действительно кажется нам в этом возрасте «всемогущим светилом»)? Не может быть, чтобы это было безделкой, капризом неопытной молодости. Хотя отчасти это конечно так: наш неловкий язык, как помело, собирает все стереотипы, уловленные из окружающей среды, и вставляет их под разными причудливыми именами, типа «Кондрингтон», в незрелый «opus magnum», – но не может быть, чтоб в этом трудном, ежедневно-еженощном деле не было совсем никакого смысла.

Я полагаю, что в романе это отношения главной героини с лордом Рочестером (привет, Джейн Эйр!). Личность Рочестера чуть более проработана: увлечение риторикой, которое, в отличие от тяги Морин к мореходству, не применимой при обычном течении обстоятельств, находятся в прямой связи с практической деятельностью, он конфликтует с главной героиней, несмотря на её мерисьюшную способность влюблять в себя всякого половозрелого мужчину, в конце концов, их диалоги более содержательны и лишены железобетонного этикета поскольку статус их отношений не определён заранее, но находится в развитии. Мне кажется, что в этом общении заложена живая суть романа – стремление найти родственную душу во «враждебном» мире. «Приключения» – лишь фон для этой задачи, необыкновенно существенной для взрослеющего подростка. Пожалуй, продравшись сквозь все энциклопедические справки и стилистические неровности, читатель сможет это почувствовать.

Подводя итог, я не могу сказать, что это чтение мне понравилось: сырой, перегруженный деталями, медлительный текст расшевелился только ко второй трети, Морин, которая не продержалась бы со своей спесью в реальном пиратском мире и сотой доли того времени, что показано в романе, раздражала воистину соцреалистической неправдоподобностью своих отношений с пиратами. Роман требует доработки, может быть, сокращения до повести или даже рассказа: слишком много в нём вторичности и мало внимания к тому, что, может быть, одно только важно – живым человеческим отношениям.

Иван Фирсаев